Книга Черный крестоносец, страница 301 – Алистер Маклин

– Мы не должны терять надежду, Тина, – сказала графиня Мари, но голос прозвучал безжизненно тускло, будто надежды никакой не было. – Ничего другого нам не остается.

– Надежды нет, – в отчаянии помотала головой смуглая девушка. – Ты сама знаешь, что надежды больше нет. Боже, боже, ну зачем только Александр это сделал? Что могло его заставить? – Она повернулась к девушке с рыжиной в волосах. – Ох, Сара, Сара! Ведь твой муж совсем недавно предупреждал его…

– Да-да, он предупреждал, – с готовностью подтвердила женщина по имени Сара без малейшей радости в голосе. Протянув руку, она обняла Тину за плечи. – Мне так жаль, моя дорогая, так жаль… – Она помолчала, позволив той утереть слезы. – Но ты ведь знаешь, Мари права. Нам остается только надеяться.

В фургоне воцарилось молчание. Боуман от всей души уповал на то, что тишина будет вскорости нарушена. Ему нужна была какая-нибудь конкретика, ведь до сих пор он так ничего и не выяснил, не считая того поразительного факта, что все четыре цыганки отчего-то предпочли вести беседу не на родном языке, а на немецком. Боуману хотелось услышать что-то более полезное, и как можно скорее, – торчать в открытую под ярко освещенным окном – та еще перспектива: атмосфера трагедии, сгустившаяся внутри фургона, плюс витавшая снаружи угроза быстро лишали стороннего наблюдателя остатков уверенности.

– Нет больше надежды, – с горечью произнесла седовласая женщина, промокая глаза платком. – Матери лучше знать.

– Но как же, мама… – попыталась возразить Мари.

– Надежды нет, потому что жизнь кончена, – безвольно заключила мать, обрывая все возражения дочери. – Ты никогда больше не увидишь своего брата, а ты, Тина, – своего жениха. Я точно знаю, что мой сын мертв.

В фургоне вновь замолчали, и Боуману это было как нельзя кстати: до него донесся едва слышный шорох потревоженного гравия – и этот негромкий звук, вполне возможно, стал его спасителем.

Боуман мигом развернулся. В одном не было ошибки: этой ночью вокруг мирно спящих цыганских фургонов определенно блуждала угроза. Менее чем в пяти футах от него застыли, припав к земле, Кокшич и Говел, и на лицах обоих блуждали широкие улыбки. Каждый держал в руке по длинному ножу, чьи изогнутые лезвия тускло блестели под электрическим светом ламп на террасе.

Эти типы ждали его, сообразил Боуман: его лично – или кого-то другого? Они следили за ним с тех пор, как он ступил на площадку перед отелем, – или, может, задолго до того. Просто решили дать ему время понадежнее затянуть удавку на шее, хотели найти ясное подтверждение тому, что он замыслил что-то недоброе – для них недоброе, – и, убедившись в этом, раз и навсегда устранить источник опасности. Действия их без всяких сомнений доказывали, что в цыганском таборе, держащем путь в Сен-Мари, и впрямь творится что-то неладное.

Осознание происходящего пришло мгновенно, и Боуман не стал тратить время на упреки к себе. Не сейчас же себя ругать, когда Кокшич с Говелом вот-вот накинутся на него, ничуть не скрывая своих смертельных намерений. Действуя неожиданно и стремительно – мало кто ждет, чтобы безоружный человек решился на такой самоубийственный шаг, – Боуман бросился с кулаками на Кокшича, который инстинктивно отпрянул, высоко вскинув нож в попытке защиты. Боуман проявил достаточную степень благоразумия и не стал доводить свое нападение до сомнительного итога и вместо этого сорвался на бег: метнувшись вправо, он в одиночестве пробежал несколько ярдов подъездной площадки, которые отделяли его от лестницы, что вела на террасу.