Книга Летний сад, страница 349 – Полина Саймонс

Она пыталась уладить все, касаясь его. Она гладила узловатые мышцы его рук, плеч, она целовала его живот, хотя с распухшей губой целовать было трудно, – но ласкать его она могла. Она попыталась передвинуться ниже, за линию черных волос, но не смогла после того, что он ей рассказал.

– Пожалуйста, Таня, пожалуйста, прости меня. И ласкай меня.

Немного погодя она повторила попытку. Сжала его неуверенными руками. Это было так знакомо, так искренне. Она так хорошо знала его, знала, что ему нравится, что он любит, что ему нужно. Она была словно его собственными руками: в любое время и где угодно она знала, что дать ему десятком разных способов. И этой ночью, когда он откликался на ее печальные мягкие руки, она прижала распухшие губы к нему, вздувшемуся. Но оказалось слишком больно. Она опустила влажное лицо на его живот, ее руки упали, ее тело обмякло.

– Как ты мог позволить ей касаться тебя?

– Я виноват, Таня, я так виноват…

– Думаю, даже нас можно сломать.

– Нас нельзя сломать, – сказал он. – Нас не может сломать какая-то долбаная Кармен. Она ничто. Она ничего не значит. Это ничего не значит.

– Александр, мы с тобой прошли слишком многое, чтобы иметь такой обман в нашей постели. В этом смысле ты прав – это не то, что мы вынесли. Это не смерть. Это не наши потерянные семьи или твое истерзанное тело. Это не голод, не Ленинград. Это не война, это не жизнь в Советском Союзе. – Она помолчала. – Но ты знаешь, что это такое, Шура?

Он повесил голову. Он не смотрел на нее.

– Я виноват, Таня. Пожалуйста…

– Я – твоя единственная семья. Единственная, кому ты должен быть предан в этом мире, – я. Ты продаешь меня на бессмысленном сексуальном рынке – и даже не за любовь, – и это ничего не значит? А я тем временем прикована к тебе. – Татьяна снова заплакала. – Я удерживаю в целости тебя со всеми твоими открытыми ранами. Я еду с тобой в поезде на Колыму, я в грязи ГУЛАГа с тобой. Меня секут вместе с тобой, жгут вместе с тобой, я ем из одной миски с тобой, а когда ты умираешь, это я вешаю шлем на твою винтовку над неглубокой могилой.

– О боже мой, Таня, пожалуйста… – Он сел, опираясь руками по обе стороны от нее. У него дрожали плечи. – Пожалуйста… Я так виноват…

Она повернула голову, закрыла глаза и попыталась улететь куда-нибудь от горькой жизни.

Он сжал ее руки и положил голову ей на грудь. Он целовал ее и шептал, но что – она не слышала. Потому что плакала. Он шептал что-то неслышное, какие-то признания ей в губы, целовал их, ласкал ее, снова шептал, целовал до боли чувствительные соски, пока она не стала просить «хватит, хватит», а он еще что-то прошептал, и его влажные кающиеся губы целовали ее влажные чувствительные соски.

– Ох, Шура…

Сумев наконец поднять свое тело с постели, она попыталась снова. Сидя рядом с ним, она держала его, ласкала, и, когда ее нежные руки заставили его отвердеть, приложила к нему окровавленные губы, и целовала снизу доверху, и обхватывала ладонями, и потирала, направляя к своим губам и к своим слезам. «Ты так прекрасен, – шептала она, плача. – Не зная ничего другого, я всегда так думала».

– А я должен был знать, – сказал он. – Я должен был прийти к тебе, все понимая. Нет никого подобного тебе. Ты – больше всего, что я когда-либо заслужил. Я так боялся, что ты не любишь меня как прежде. Я был в ужасе, что у тебя появились чувства к кому-то еще. Ты вечно работала, а я был опустошен борьбой… – Он задохнулся. – И ни о чем не думал. Но это всего лишь слова, ничего больше. Я виноват.