Книга Летний сад, страница 467 – Полина Саймонс

Он теперь знал, что это и было самым важным: добраться до вертушки. Все остальное можно поправить.

Энтони одной рукой старался наложить пластиковый пояс на спину и грудь Александра, наматывая на него бинты, что-то крича, поддерживая отца. Александр подумал, что Энтони говорит: «Закрой глаза, папа, летит дымная бомба…» Энтони закрыл рот и нос Александра влажным бинтом, в это время раздался шипящий взрыв, и Александр действительно не мог уже дышать и не видел Энтони сквозь густой, удушающий слезоточивый газ.

Энтони поднял его – как он смог, с одной-то рукой? – поднял и побежал сквозь дым! Ох, он бежал! Он нес две сотни фунтов – и бежал!

Был ли это гул вращавшихся лопастей? И ветер? И вдруг громкие звуки выстрелов? Теперь в зарослях не оставалось никого, кроме саперов, – Александр был последним, – и вертолет открыл чертовски сильный огонь из М-60. А потом – наконец-то – его мальчик оказался в вертушке.

Александр увидел серую внутренность вертолета, увидел Энтони над собой, и вроде его голова лежала на коленях сына, и, хотя Александр совсем не мог дышать, он теперь почти вздохнул.

Его сын был в «птичке».

И «птичка» поднималась, грохоча в воздухе вращающимися крыльями, сначала она слегка наклонилась к земле, потом ее нос поднялся к яркому солнцу, и они улетели.

Александру хотелось, чтобы он не лежал плашмя, но сидеть он явно все равно не мог, или Энтони ему не позволял. Энтони знал, как его отцу не нравится вот так лежать. И еще над Александром склонялись серьезные лица: Тоджо, Элкинс, кто-то незнакомый, какой-то медик… Его перевернули, что-то к нему прижимали, что-то с ним делали, потом он снова лежал на спине, с него сняли рубашку. Он ощущал вокруг суету.

Но Энт был прямо над ним. С огромным облегчением Александр смотрел на израненное лицо сына, но, когда он снова повернул голову и широко открыл глаза, он не увидел Энтони.

Он увидел Татьяну.

Они смотрели друг на друга. И каждый океан, каждая река, каждая минута, которые они миновали вместе, были в их взглядах. Александр молчал, и Татьяна молчала. Она опустилась на колени рядом с ним, прижала ладони к его груди, к его сердцу, к его легким, которые могли вдохнуть воздух, но не могли выдохнуть, и к его открытой ране; ее глаза смотрели на него, и в них были все бесчисленные моменты, что они прожили с двадцать второго июня сорок первого года, дня, когда для Советского Союза началась война. Ее глаза были полны всеми ее чувствами к нему. Ее глаза были правдивы.

Александр так отчаянно не хотел ее видеть, что отвернулся, и тогда услышал ее голос. «Шура, – сказала Татьяна, – у тебя есть младшие сыновья. У тебя маленькая дочь. И я еще достаточно молода. У меня впереди долгая жизнь. Я не могу прожить половину жизни на этой земле без своей души. Прошу. Не оставляй меня, Шура».

Он слышал и разное другое, другие голоса. Кто-то поднимал его руки, в предплечье вонзалось что-то острое, что-то вливалось в его тело. Что-то острое, тонкое, длинное вонзилось в его бок, его словно пронзило от ребер до самого сердца ледяной иглой. Он уже ничего не видел, даже Татьяну. Он не мог ни закрыть глаза, ни открыть их. Веки не шевелились.

Рай

Рай, как выяснилось, был шумным.

Стук, бряканье, суета, скрип… И все это сопровождалось почти непрерывным высоким, противным свистом рядом с его головой. И каждый раз, когда что-то свистело, ледяная игла врезалась прямо в его сердце. В раю царил неприятный медицинский запах. Может, то был формальдегид, которым заменяли недостаток крови в его венах и готовили его к превращению в лабораторный образец? Или это был запах старой разложившейся крови? Или еще каких-то выделений тела? Или это была хлорка? Но что бы это ни было, оно было вонючим и страшным. Он же всегда воображал рай похожим на Лугу, где под безмятежное щебетанье птиц на рассвете кто-то гладил его по голове, где его пальцы заплетали косу Тани, а она сидела между его ногами и болтала всякую ерунду нежным, как арфа, голосом. Это был рай. Возможно, еще какая-то приятная еда перед ним. Блинчики. Бананы с ромом. Морской окунь. Никотин. Ох да! Никотин. Сидеть, курить, глядя на океан, пока в духовке поднимался теплый хлеб. Вот это был рай. Рай. А потом, возможно, и другое, коренящееся в плоти, но возносящее в небеса. Эрос и Венера, единые во всем.