Книга И всюду слышен шепот Тьмы, страница 1 – Джой Моен

Во внутреннем оформлении использована иллюстрация: © irmairma / Shutterstock.com / FOTODOM

Используется по лицензии от Shutterstock.com / FOTODOM

© Джой Моен, 2025

© ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Холодно. Так холодно и темно. Где я? Отец? Отец, ты слышишь меня? Я умерла? Последнюю мысль отгоняю, будто докучливую осу. Если бы это было правдой, я бы оказалась в Астрале, месте, где рождена моя душа. Там, где нашел приют наш старинный клан, выдворенный и почти стертый из истории земли близкими по духу существами. Дом не спутаешь ни с одним другим местом, даже если деревянным каркасом в нем служит ночное небо под мудрым взором вселенной, а вместо мебели – невесомость и пряная роса.

Забыла. Я все забыла, кроме одного – ненависти. Ледяной огонь мести полыхает в груди, клокочет в гортани настолько явно, что на кончике языка чувствуется почти невыносимая горечь. Это все ОН. Он отнял у меня то священное, что я почитала и любила, взрастила семена сего в собственном чреве. Сириль. Женевьев. Я найду вас, и больше мы никогда не расстанемся. Но сначала необходимо вырваться из плена собственного тела, которым я более не в силах управлять. Так холодно. В нем так холодно, отец…

В полумраке вижу свое нагое худощавое тело, лежащее на мраморной кровати, созданной лишь волей отца. Голова повернута в сторону закрытой двери покоев, тонкая шея, приложив пальцы к которой уже не почувствуешь пульса, плавно перетекает в острые ключицы, холмики груди с потемневшими сосками потеряли свою привлекательность, как и впалый живот, словно прилипший к позвоночнику. Моя кожа по цвету почти сливается с серым камнем, некогда рыжие волосы утратили огненный блеск, потускнев и спутавшись, теперь они напоминают мох, устилающий поверхность брокателло^[1]. Глаза полуприкрыты, смотрят прямо перед собой, но в них больше не отражается ни проблеска осознанности. Глядя на то, что было мной еще несколько мгновений назад, я должна бы ощущать отвращение, но вместо него не чувствую ничего.

Я больше не в силах поддерживать жизнь в этом теле, надеюсь, отец, ты поймешь и простишь меня, как делал всегда. Я должна найти ЕГО, найти и заставить заплатить, иначе не обрести мне желаемого покоя ни в этой жизни, ни в последующих. Сириль. Женевьев. Мамочка уже идет к вам, мамочка все исправит…

Глухой стук копыт о рыхлую землю, плавное покачивание, тени от встречающихся на пути деревьев и домов, сменяющие лучи солнца, что только начинают набирать силу, – все это Зоэ-Моник Гобей чувствовала каждой клеточкой тела, расположившись с подогнутыми ногами на двух сиденьях фиакра^[2]. Невзирая на приличия, она положила под голову руки и смежила веки, пребывая в дреме, укрытая тонким одеяльцем, сшитым ее матерью в дороге, которой не было конца. Путешествие продолжительностью в семь суток вымотало, казалось, что даже при короткой остановке на отдых, требовавшейся преимущественно Моник и ее матери, качка не ослабляла своей хватки в сознании, а тело ощущалось невесомым, совершая любые движения по инерции.

Фиакр резко тряхнуло; чемодан на полке над сиденьями напротив подпрыгнул и ударился о потолок, заставив Элайн Мелтон-Гобей прекратить напевать под нос веселый мотивчик заевшей французской песни, услышанной случайно, когда они проезжали мимо очередного кабаре. Зоэ-Моник, названная так в честь трагически погибшей тети и давно стертой из истории мироздания бабушки, открыла глаза и поморщилась, ощущая, как тянет мышцы во всем теле.